Судьбы миллионов людей поменяли свою траекторию в годы Великой Отечественной войны. Трагические события не только изменили ход истории, но и оставили глубокий след в сердцах не одного поколения. Сколько бы лет ни прошло, каждая семья бережно хранит воспоминания близких о тяжелом военном бремени.
Зоя Смирнова-Торопова поделилась с редакцией Петербург.ру в рамках специального проекта СВОЕЙ историей. В этом году ГЕРОИНЯ отметила 90-летний юбилей, а несколько лет назад изложила тернистый путь 1941-1945 гг. в книге «Записки блокадной девчонки».
С возрастом память ухудшается, но я удивляюсь себе: детство, особенно войну, помню почти дням. Однажды мне попались стихи С. Ботвинника «Поколение». Прочитав их, я несколько дней ходила под впечатлением написанного, как будто это обо мне, о моем сентиментальном отношении к прошлому.
«Оказалась длинною дорога,
Дальний гром стихает за углом.
У меня ровесников немного,
Тех, кто родились в 22-м.
Яростным отмечены каленьем,
С первых дней в дороге и в дыму.
Мальчики, вы стали поколеньем,
А оно и кануло во тьму.
Но они живут, я в это верю,
В кленах, в обелисках у дорог.
Оттого, запомнивши потери,
Никогда я не был одинок.
Нам таких зарниц досталось алость,
Дней таких невиданных настой...
Мы их тех, чье детство затерялось
Где-то там, за огненной чертой...»
Я очень часто вспоминаю свою Александровку — красивое место, примыкающее к Пушкинским паркам. Там у нас находился дом, доставшийся от бабушки Паши, где прошло мое счастливое детство. Помню, как впервые там увидела лошадей и научилась кататься верхом без седла, без узды. Это стало моей страстью на всю жизнь!
Но война перечеркнула все. Мы ушли ночью, под обстрелом, с рюкзаками за спиной пешком в Ленинград, в блокаду, в голод, думая, что скоро вернемся, а оказалось — НАВСЕГДА! Так закончилось мое детство, в 12 лет.
У папы была трехкомнатная квартира на Васильевском острове, и он ее на время оставил своему другу. Обратно нас, естественно, не пустили, когда началась блокада. Мы остались в большой коммуналке на 5-ой Советской — приютили дачники из Александровки.
Жили там практически одни, так как хозяева уехали в эвакуацию. Было холодно, топили маленькой печуркой, и вместе с тем пришел голод. В 1942 году папа умер, и мы почти месяц не могли его похоронить: не нашли место поблизости и повезли на Охту. Мама была верующая и везла гроб на санках, чтобы все было по-человечески. А там все равно тело достали и положили в ров — только так успевали укладывать покойников.
Уже после этих событий как-то раз мама ушла за хлебом и не вернулась.
Сестра Муся работала в детском садике при железной дороге и взяла туда братика Алика. Я осталась одна. Хотелось есть, и пришлось обменять дорогущие платиновые часы на хлеб. Там решила, что ждать бессмысленно, и пошла в свою Александровку. Трое суток пешком, и оказалась у памятника блокады, который сейчас на въезде в город стоит.
Ночевала в чужих домах, ведь в блокаду все двери были открыты. Людей никого, и все лежало открытое — бери, что хочешь, а еды все равно нет. Помогали милиционеры, отводили в участок, подкармливали, потом я под предлогом «в туалет» убегала от них.
Но позже все же задержали и отвезли меня, обмороженную, в детский дом, где сейчас стоит гостиница «Москва». Здесь раньше жила прислуга церковной знати: здания большие, с рисованными потолками. В конце 1942 года пришел приказ вывезти все детские дома из Ленинграда. Нас стали готовить в эвакуацию, и я решила попробовать найти маму. Нашла! Она была в больнице, в которой сейчас все блокадники лечатся.
Я пришла и увидела замотанный комочек. Мама была, как ребенок, — вся высохла от голода, но, слава богу, живая. Ее потом выходили и помогли устроить в управление железной дороги уборщицей.
С детским домом нас вывезли на катерах на Ладожское озеро. И тут же налетели немцы бомбить. Нянька нам кричала: «Деточки, молитесь! Деточки, молитесь!». И мы молились. Стрельба утихла, я повернулась и смотрю второго катера нет, только обломки...
Мы смогли переплыть. На другом берегу стояли мешки с мукой, бочки с маслом, мама дорогая! Все бросились к еде: муку запивали грязной нефтяной водой из озера. Конечно, потом понос пробрал. Уже на катаре сидели попами к воде. Довезли нас до Ярославля, а потом в Сенгилей, в детский дом.
Там бабульки несли нам все самое вкусное, знали, что мы — блокадники. А ничего нельзя! Мы же с голодухи. В детском доме откормили перловой кашей, но есть хотелось всегда, даже после отмены карточек. Голод очень долго чувствовался!
Я помнила, что под Ярославлем у папы есть родня. Поэтому, когда появилась возможность, убежала из детского дома, чтобы добраться до них — думала, там меня накормят. По трубе спустилась и пошла на пристань, где пароходы. Там проверяли билеты. Но денег у меня никаких не было, да и еще кто-то крикнул, что беспризорница бегает.
Одна женщина меня спрятала под скамейку, чтобы не нашли. Пронесло. Я увидела, что контролеры уже ушли, и прямиком отправилась на пароход. Мне нужен был тот, который по Волге вверх идет, до родственников. А оказалось, что меня везут вниз, в Куйбышев. На выходе опять проверяли билеты, а я смекнула и сказала, что тетя вон там. Меня и пропустили.
Вечером увидела город. Господи, там везде горел свет! Город яркий, освещенный, не наш пустой и холодный Ленинград. Встала у булочной побираться, в Куйбышеве подавали щедро и едой угощали, переночевать помогали. К детям в войну относились очень хорошо.
Спустя неделю пришла в исполком и сказала, что отстала от тетки и просила не отправлять в детский дом, а дать работу. И с 12 лет пошел рабочий стаж. Штамповала котелки для фронта, жила в общежитии на белых простынях — уже и отвыкла от такого. После окончила ремесленное училище, получила специальность слесаря и поехала работать на завод, где собирали самолеты.
Шла рабочая жизнь, я уже не выглядела дистрофиком и работала на конвейере, но все равно хотелось есть. Тут мой беспокойный характер снова позвал меня вперед, и я ринулась без документов, карточек, денег, не думая о том, что будет завтра, в Ташкент, город хлебный. Я еще в школе прочитала книжку Неверова: решила ехать туда.
С собой взяла две пайки хлеба, и айда на вокзал — уже знала, куда ехать. Но не подумала, как доберусь в тонкой шинели, ботиночках в февральские морозы. Ночью нас согнали на какой-то станции, а вокзал не работал. Снег метет, и я пошла по рельсам в будку стрелочника греться. Меня покормили и посадили на поезд. Проехала несколько километров, опять высадили. Тут и смекнула, что на каждом большой станции рядом есть баня. Говорила, что из Ленинграда и пускали бесплатно. Сколько было поездов, вагонов, пересадок — не счесть!
Спустя несколько недель приключений меня, обмороженную, доставили в больницу Оренбурга. Там выходили, отдали в детприемник, где я прожила до конца мая. Оттуда отправили в поселок Кумак около Орска. Там за высокими заборами жили злющие собаки и бывшие кулаки — такого я еще не видела. В Александровке заборчики все низкие, все как на ладони...
В Чкалове постигла новые профессии и пошла работать на Никелевый комбинат. Это был 1944 год. И настал самый счастливый день — я получила письмо от мамы. Оно шло долго, отправили еще в 43-ем. Но главное — мама жива! И Муся, и Алик живы! Все за меня радовались! Бабульки столько еды надавали, как будто на день рождения!
Ну, все! Опять меня труба зовет. К маме! В Ленинград!
Я убежала с военного завода, выменяла все, что могла, и вместе с украинкой Катей Ковриженко поехала домой. Но опять не повезло: пришли на вокзал, а там облавы: ловят беженцев. Пришлось нырнуть в поезд, который шел в обратную сторону, то есть в Кумак.
Вышли, не доезжая деревни, и пошли пешком до Орска. Денег нет, документов нет, а есть хочется. Остановились в каком-то колхозе, где предложили работу в детском садике. Там мы были до конца мая. Однажды сидели на улице, дети играют, и подъехали грузовики. А оттуда: «Торопова, Ковриженко! Откуда вы?». Это оказалось подсобное хозяйство с нашего завода.
Пришлось бежать, иначе бы арестовали. Галопом рванули в Орск, прошли 15 километров, и Катерина сникла. Она захотела вернуться и сдаться. А я, помня все свои побеги, решила идти в Ленинград любой ценой.
В Орске распрощались, и я одна добралась до Чкалова. Благо, дорогу помнила. Там побиралась в поездах и на станциях. По пути познакомилась с девушкой Людой, которая как раз ехала в Куйбышев. Мне ее до сих пор очень жалко!
Однажды на станции мы увидели, как шпана украла кошелек у военного. Поднялся шум, милиция! Люда показала на парня-воришку. Потом мы сидели на ступеньках поезда, как вдруг открывается дверь, а там эти парни. Они и сбросили ее из поезда. Я дернула стопкран, но поезд остановился не сразу. Бежала по рельсам километра два. Когда подошла к ней, она не дышала. Уже в Куйбышеве нашла ее старушку и рассказала о том, что случилось.
Дальше я шла, плыла, ехала по знакомому пути до Ленинграда. Но с большими остановками, чтобы добыть еду. Пристани были все усыпаны людьми, к счастью, мне удавалось пробираться на борт. Так добралась до Рыбинска, а потом на поезде — до станции «Волга», откуда шли прямые эшелоны в Ленинград. Народу — жуть! Все рвутся в Ленинград! И все были голодные.
За три дня езды я съела две морковки и кусок жмыха. 15 августа в шесть утра мы остановились в поле около станции «Рыбацкое». Тут одна женщина говорит: «Выходи! Нас везут на Кировский завод. Оттуда тебе будет не выбраться». Я вышла в поле, села в траву, ревела, кланялась городу! Я дошла! Здравствуй, Ленинград!
Добралась домой, в квартире 18 на 5-ой Советской дверь открыта. Захожу и вижу маму, живую, здоровую. А она говорит: «Вам кого, девочка?». У меня аж горло перехватило: «Мама, это я!». Она поползла по двери вниз и упала в обморок... Невозможно описать ту радость, которую я испытывала... Я дома!
По Дороге Жизни — сглаженной, спрямлённой,
Залитой асфальтом — мчит машин поток.
Слева, на кургане, к солнцу устремлённый
Их встречает белый каменный Цветок.
Памятью нетленной о блокадных детях
На земле священной он навек взращен,
И к сердцам горячим всех детей на свете
Он призывом к Дружбе, к Миру обращён.
Тормозни, водитель! Задержитесь, люди!
Подойдите ближе, головы склоня.
Вспомните о тех, кто взрослыми не будет,
Тех, кто детским сердцем город заслонял.
У Дороги Жизни шепчутся берёзы,
Седины лохматит дерзкий ветерок.
Не стыдитесь, люди, и не прячьте слезы,
Плачет вместе с вами каменный Цветок.
Сколько их погибло — юных ленинградцев?
Сколько не услышит грома мирных гроз?
Мы сжимаем зубы, чтоб не разрыдаться.
Чтобы всех оплакать, нам не хватит слёз.
Их похоронили в братские могилы.
Был обряд блокадный, как война, жесток.
И цветов тогда мы им не приносили.
Пусть теперь в их память здесь цветёт Цветок.
Он пророс сквозь камни, что сильней столетий,
Поднял выше леса белый лепесток.
Всей земле Российской, всей земной планете
Виден этот белый каменный Цветок.
А. Молчанов
Редакция Петербург.ру продолжает работать над проектом «Истории героев» к годовщине Великой Победы. Если ваши прадедушки, прабабушки, дедушки и бабушки видели войну своими глазами, поделитесь их историями. Для этого достаточно написать на почту редакции peterburg.ru.news@yandex.ru
